Неточные совпадения
То был взор,
светлый как сталь, взор, совершенно свободный от
мысли и потому недоступный ни для оттенков, ни для колебаний.
Утомленный физически, Клим шел не торопясь, чувствуя, как
светлый холод ночи вымораживает из него неясные
мысли и ощущения. Он даже мысленно напевал на мотив какой-то оперетки...
Он задрожит от гордости и счастья, когда заметит, как потом искра этого огня светится в ее глазах, как отголосок переданной ей
мысли звучит в речи, как
мысль эта вошла в ее сознание и понимание, переработалась у ней в уме и выглядывает из ее слов, не сухая и суровая, а с блеском женской грации, и особенно если какая-нибудь плодотворная капля из всего говоренного, прочитанного, нарисованного опускалась, как жемчужина, на
светлое дно ее жизни.
После «тумана» наставало
светлое утро, с заботами матери, хозяйки; там манил к себе цветник и поле, там кабинет мужа. Только не с беззаботным самонаслаждением играла она жизнью, а с затаенной и бодрой
мыслью жила она, готовилась, ждала…
— Никто! Я выдумала, я никого не люблю, письмо от попадьи! — равнодушно сказала она, глядя на него, как он в волнении глядел на нее воспаленными глазами, и ее глаза мало-помалу теряли свой темный бархатный отлив,
светлели и, наконец, стали прозрачны. Из них пропала
мысль, все, что в ней происходило, и прочесть в них было нечего.
И ответы на эти вопросы в эту
светлую петербургскую ночь, видневшуюся сквозь неплотно опущенную штору, были неопределенные. Всё спуталось в его голове. Он вызвал в себе прежнее настроение и вспомнил прежний ход
мыслей; но
мысли эти уже не имели прежней силы убедительности.
Это была полная чаша во вкусе того доброго старого времени, когда произвол, насилия и все темные силы крепостничества уживались рядом с самыми
светлыми проявлениями человеческой души и
мысли.
Смелая, бойкая была песенка, и ее мелодия была веселая, — было в ней две — три грустные ноты, но они покрывались общим
светлым характером мотива, исчезали в рефрене, исчезали во всем заключительном куплете, — по крайней мере, должны были покрываться, исчезать, — исчезали бы, если бы дама была в другом расположении духа; но теперь у ней эти немногие грустные ноты звучали слышнее других, она как будто встрепенется, заметив это, понизит на них голос и сильнее начнет петь веселые звуки, их сменяющие, но вот она опять унесется
мыслями от песни к своей думе, и опять грустные звуки берут верх.
Но я, кроме того, замечаю еще вот что: женщина в пять минут услышит от проницательного читателя больше сальностей, очень благоприличных, чем найдет во всем Боккаччио, и уж, конечно, не услышит от него ни одной
светлой, свежей, чистой
мысли, которых у Боккаччио так много): ты правду говорил, мой милый, что у него громадный талант.
Первое следствие этих открытий было отдаление от моего отца — за сцены, о которых я говорил. Я их видел и прежде, но мне казалось, что это в совершенном порядке; я так привык, что всё в доме, не исключая Сенатора, боялось моего отца, что он всем делал замечания, что не находил этого странным. Теперь я стал иначе понимать дело, и
мысль, что доля всего выносится за меня, заволакивала иной раз темным и тяжелым облаком
светлую, детскую фантазию.
Она долго останавливалась на мучительных
мыслях, легко пропуская все
светлое и радостное.
Я вышел из накуренных комнат на балкон. Ночь была ясная и
светлая. Я смотрел на пруд, залитый лунным светом, и на старый дворец на острове. Потом сел в лодку и тихо отплыл от берега на середину пруда. Мне был виден наш дом, балкон, освещенные окна, за которыми играли в карты… Определенных
мыслей не помню.
В те дни
мысли и чувства о боге были главной пищей моей души, самым красивым в жизни, — все же иные впечатления только обижали меня своей жестокостью и грязью, возбуждая отвращение и грусть. Бог был самым лучшим и
светлым из всего, что окружало меня, — бог бабушки, такой милый друг всему живому. И, конечно, меня не мог не тревожить вопрос: как же это дед не видит доброго бога?
Чем государство основательнее в своих правилах, чем стройнее,
светлее и тверже оно само в себе, тем менее может оно позыбнуться и стрястися от дуновения каждого мнения, от каждой насмешки разъяренного писателя; тем более благоволит оно в свободе
мыслей и в свободе писаний, а от нее под конец прибыль, конечно, будет истине.
В детском мозгу
мысль просыпалась такая же чистая и
светлая, как вода где-нибудь в горном ключике.
Эти стихи из нашей песни пришли мне на
мысль, отправляя к тебе обратно мой портрет с надписью. Отпустить шутку случается и теперь — слава богу, иначе нельзя бы так долго прожить на горизонте не совсем
светлом. Не помнишь ли ты всей песни этой? Я бы желал ее иметь.
Но эти
мысли не смущали моего радостного,
светлого состояния души.
Павла покоробило даже при этих словах. Сам он был в настоящие минуты слишком счастлив, — будущность рисовалась ему в слишком
светлых и приятных цветах, — чтобы сочувствовать озлобленным
мыслям и сетованиям Дрозденко; так что он, больше из приличия, просидел у него с полчаса, а потом встал и начал прощаться.
Ее доброе большое лицо вздрагивало, глаза лучисто улыбались, и брови трепетали над ними, как бы окрыляя их блеск. Ее охмеляли большие
мысли, она влагала в них все, чем горело ее сердце, все, что успела пережить, и сжимала
мысли в твердые, емкие кристаллы
светлых слов. Они все сильнее рождались в осеннем сердце, освещенном творческой силой солнца весны, все ярче цвели и рдели в нем.
Он убивает солнце, жаркое, милое солнце,
светлое небо, природу, — всю многообразную красоту жизни, убивает величайшее наслаждение и гордость — человеческую
мысль!
Может ли быть допущена идея о смерти в тот день, когда все говорит о жизни, все призывает к ней? Я люблю эти народные поверья, потому что в них, кроме поэтического чувства, всегда разлито много
светлой, успокоивающей любви. Не знаю почему, но, когда я взгляну на толпы трудящихся, снискивающих в поте лица хлеб свой, мне всегда приходит на
мысль:"Как бы славно было умереть в этот великий день!.."
Она слушала, волновалась,
мыслила, мечтала… Но в эти одинокие мечтания неизменно проникал образ Семигорова, как
светлый луч, который пробудил ее от сна, осветил ее душу неведомыми радостями. Наконец сердце не выдержало — и увлеклось.
«В этой жизни не будет ошибок», — сказала Варвара Петровна, когда девочке было еще двенадцать лет, и так как она имела свойство привязываться упрямо и страстно к каждой пленившей ее мечте, к каждому своему новому предначертанию, к каждой
мысли своей, показавшейся ей
светлою, то тотчас же и решила воспитывать Дашу как родную дочь.
— И такая грязная, такая… низкая
мысль могла появиться у вас, у Степана Верховенского, в вашем
светлом уме, в вашем добром сердце и… еще до Липутина!
Запылала радость в груди Серебряного. Взыграло его сердце и забилось любовью к свободе и к жизни. Запестрели в его
мыслях и леса, и поля, и новые славные битвы, и явился ему, как солнце,
светлый образ Елены.
Тут были и воспоминания об институте, в котором они воспитывались, и вычитанные урывками
мысли о людях труда, и робкая надежда с помощью институтских связей ухватиться за какую-то нить и при ее пособии войти в
светлое царство человеческой жизни.
И эта
мысль доставила ему вялое и тусклое удовольствие. Но ему стало скучно оттого, что он — один; он надвинул шляпу на лоб, нахмурил
светлые брови и торопливо отправился домой по немощеным, пустым улицам, заросшим лежачею мшанкою с белыми цветами, да жерухою, травою, затоптанною в грязи.
Главное же, я знал и был совершенно убежден в том, что встречу Биче Сениэль, девушку, память о которой лежала во мне все эти дни
светлым и неясным движением
мыслей.
Вон, например, дачная девушка в летнем
светлом платье; как она счастлива своими семнадцатью годами, румянцем, блеском глаз, счастлива
мыслью, что живет только она одна, а другие существуют только так, для декорации; счастлива, наконец, тем, что ей еще далеко до психологии старых пней и сломанных бурей деревьев.
Комната имела при таком освещении очень некрасивый вид, и невольно являлась
мысль, что ведь есть же в Петербурге хорошие,
светлые, сухие и теплые комнаты.
Все, что мы видим в мире доброго,
светлого и прочного, весь прогресс человеческого общежития — все идут оттуда, из этой расплывающейся, но упорно остающейся верною себе
мысли; все оплодотворяется ее самоотверженною живучестью.
Евсей, с радостью слушая эти слова, незаметно разглядывал молодое лицо, сухое и чистое, с хрящеватым носом, маленькими усами и клочком
светлых волос на упрямом подбородке. Человек сидел, упираясь спиной в угол вагона, закинув ногу на ногу, он смотрел на публику умным взглядом голубых глаз и, говорил, как имеющий власть над словами и
мыслями, как верующий в их силу.
— Да, Владимир Сергеевич, — сказал он, — я умираю спокойно; одна только
мысль тревожит мою душу… — и
светлый взор умирающего помрачился, а на бледном челе изобразились сердечная грусть и беспокойство.
При
мысли об этих тысячах у ней голова даже начинала мутиться, в глазах темнело, и, точно звездочки
светлые, мелькала перед ней цифра — пятьсот тысяч; но препятствием ко всему этому стоял Бегушев.
Видите ли, я вам сейчас сказал, что он прочел немного, но читал он философские книги, и голова у него так была устроена, что он тотчас же из прочитанного извлекал все общее, хватался за самый корень дела и уже потом проводил от него во все стороны
светлые, правильные нити
мысли, открывал духовные перспективы.
Мертво грохочут в городе типографские машины и мертвый чеканят текст: о вчерашних по всей России убийствах, о вчерашних пожарах, о вчерашнем горе; и мечется испуганно городская, уже утомленная
мысль, тщетно вперяя взоры за пределы
светлых городских границ. Там темно. Там кто-то невидимый бродит в темноте. Там кто-то забытый воет звериным воем от непомерной обиды, и кружится в темноте, как слепой, и хоронится в лесах — только в зареве беспощадных пожаров являя свой искаженный лик. Перекликаются в испуге...
Его слабая
мысль не могла связать этих двух представлений, так чудовищно противоречащих одно другому: обычно
светлого дня, запаха и вкуса капусты — и того, что через два дня, через день он должен умереть.
Иван Матвеич до самой смерти казался моложавым: щеки у него были розовые, зубы белые, брови густые и неподвижные, глаза приятные и выразительные —
светлые черные глаза, настоящий агат; он вовсе не был капризен и обходился со всеми, даже со слугами, очень учтиво… Но боже мой! как мне было тяжело с ним, с какою радостью я всякий раз от него уходила, какие нехорошие
мысли возмущали меня в его присутствии! Ах, я не была в них виновата!.. Не виновата я в том, что из меня сделали…
Почти невозможно было выразить той необыкновенной тишины, которою невольно были объяты все, вперившие глаза на картину, — ни шелеста, ни звука; а картина между тем ежеминутно казалась выше и выше;
светлей и чудесней отделялась от всего и вся превратилась, наконец, в один миг, плод налетевшей с небес на художника
мысли, миг, к которому вся жизнь человеческая есть одно только приготовление.
Вообще он казался гораздо развязнее, чем вчера, и в то же время проглядывало, что он и робел еще больше вчерашнего. Наружный вид его был особенно любопытен. Г-н Трусоцкий был не только прилично, но и франтовски одет — в легком летнем пиджаке, в
светлых брюках в обтяжку, в
светлом жилете; перчатки, золотой лорнет, для чего-то вдруг появившийся, белье — были безукоризненны; от него даже пахло духами. Во всей фигуре его было что-то и смешное и в то же время наводившее на какую-то странную и неприятную
мысль.
Уж милой Зары в сакле нет.
Черкес глядит ей долго вслед,
И
мыслит: «Нежное созданье!
Едва из детских вышла лет,
А есть уж слезы и желанья!
Бессильный,
светлый луч зари
На темной туче не гори:
На ней твой блеск лишь помрачится,
Ей ждать нельзя, она умчится!
Я находил особого рода отраду в
мысли, что во мгле холодной ночи моя одинокая юрта сверкает
светлыми льдинами и сыплет, точно маленький вулкан, целым снопом огненных искр, судорожно трепещущих в воздухе, среди клубов белого дыма.
Горит огнём и вечной
мыслью солнце,
Осенены всё той же тайной думой,
Блистают звезды в беспредельном небе,
И одинокой, молчаливый месяц
Глядит на нашу землю
светлым оком… //…Повсюду
мысль одна, одна идея… //…Одна она — царица бытия…
Подлая
мысль изменила мне, тому, кто так верил в нее и ее любил. Она не стала хуже: та же
светлая, острая, упругая, как рапира, но рукоять ее уже не в моей руке. И меня, ее творца, ее господина, она убивает с тем же тупым равнодушием, как я убивал ею других.
И разве я не чувствовал своей
мысли, твердой,
светлой, точно выкованной из стали и безусловно мне послушной? Словно остро отточенная рапира, она извивалась, жалила, кусала, разделяла ткани событий; точно змея, бесшумно вползала в неизведанные и мрачные глубины, что навеки сокрыты от дневного света, а рукоять ее была в моей руке, железной руке искусного и опытного фехтовальщика. Как она была послушна, исполнительна и быстра, моя
мысль, и как я любил ее, мою рабу, мою грозную силу, мое единственное сокровище!
Вот дружелюбно проковылял возле Иуды на своих шатких ногах обманутый скорпион. Иуда взглянул на него, не отнимая от камня головы, и снова неподвижно остановились на чем-то его глаза, оба неподвижные, оба покрытые белесою странною мутью, оба точно слепые и страшно зрячие. Вот из земли, из камней, из расселин стала подниматься спокойная ночная тьма, окутала неподвижного Иуду и быстро поползла вверх — к
светлому побледневшему небу. Наступила ночь с своими
мыслями и снами.
— Еду, конечно. Выздоровеет он или умрет — все равно поеду. Я уже сжилась с этой
мыслью и не могу отказаться от нее. Хочется хорошего дела, хочется оставить себе память о хороших,
светлых днях.
И сказал вечно юный, вечно радостный
светлый Яр: «Взглянем сквозь тьму кромешную на Мать-Сыру Землю, хороша ль, пригожа ль она, придется ль по
мысли нам?»
А ведуны да знахарки об иных травах
мыслят: им бы сыскать радужный, златоогненный цвет перелет-травы, что
светлым мотыльком порхает по лесу в Иванову ночь; им бы выкопать корень ревеньки, что стонет и ревет на купальской заре, им бы через серебряную гривну сорвать чудный цвет архилина да набрать тирлич-травы, той самой, что ведьмы рвут в Иванову ночь на Лысой горе; им бы добыть спрыг-траву да огненного цвета папоротника [Череда — Bidena tripartita.
Жить в добре да в красне и во снях хорошо: тешат Алексея золотые грезы, сладко бьется его сердце при виде длинного роя
светлых призраков, обступающих его со всех сторон, и вдруг неотвязная
мысль о Чапурине, о погибели…